– Но когда ты ушла, мы не расстались по-настоящему. Мне понадобился год, даже больше, чтобы понять. Все это время я почему-то надеялся.

– Напрасно. Ты мог бы понять гораздо раньше. Еще когда я сама сказала тебе об этом – тем летом на Волге, помнишь?

– Я понимаю, но все равно…

Качает головой, отворачиваясь.

– Чистое безумие, – шепчет она. Я киваю, мне нечего добавить к ее словам. Двое обходчиков берутся за тело, перенося его в подсобное помещение. Она пристально следит за каждым их жестом. Не выдерживает, отворачивается. И тут же резко:

– А что будет со мной? – в этот момент локомотив дает резкий гудок, отправляясь в обратный путь.

– У тебя были с собой документы?

– Да, паспорт, страховка. И адрес будущего места жительства в том городе, куда я хотела попасть. Если он правильный, этот адрес, – чуть слышно добавляет она. Локомотив, таща за собой три вагончика, медленно скрывается в ельнике. Через несколько минут его не видно и не слышно. – Так что же со мной?

Ответ приходит через несколько мутных свинцовых дней, теперь, лишенный привычного одиночества, я перестал их различать. Тело похоронили рядом с моим: второй холмик появился в центре круга. На погребении присутствовали лишь рабочие станции да мы вдвоем. Пять живых и двое призраков, заключенных в железнодорожное кольцо.

До этой минуты она не появлялась на виду, находилась неподалеку, но старалась не приближаться. Большую часть времени проводила на станции, среди строений. Я поджидал ее в ельнике.

Когда второй холм появился над землей, она решилась заговорить. Спросила, почему так. Голос дрожал, готовясь сорваться.

– Возможно, они приняли тебя, как и меня, за самоубийцу. У них тут есть неподалеку кладбище, – «я знаю», – едва слышно ответила она. – но может, там просто не хоронят чужаков, тем более когда есть подозрение…, – «я не самоубийца, эти таблетки я их пила всегда», – резко сказала она. – Они, как древние христиане, ощущают себя пред лицем божьим. И потому строго блюдут его заветы. Или как язычники, поклоняющиеся тому, что заведомо могущественнее их, этой беспредельной тайге, в которой немыслимо чувствовать себя хозяином. Значит, они тем паче стараются соблюдать все ее правила, – может, я несу околесицу, но иной раз самому хочется верить в слова утешения. А мне хочется утешить ее, как раньше.

– Я пыталась явиться им, – после паузы медленно произносит она. – И днем, и в темноте. Пыталась объяснить, чтобы меня забрали отсюда, или хотя бы объяснили, зачем им это – тут она резко замолкает и продолжает совсем уж тихо: – Кажется, меня никто не заметил… Хотя, я вижу, ты даже рад.

– Я не могу быть рад тому, что тебе неугодно.

– Я так и думала, что так скажешь. Даже здесь, сейчас, ты не изменился. – «Видимо, так», – отвечаю я едва слышно. – Вот только это ты и можешь говорить, поддакивать, соглашаться, угождать. На протяжении даже года, проведенного вместе, это стало невыносимым. А сейчас вечность. Вечность – с тобой!

– Наверное, должен быть способ, – начинаю я, она тут же прерывает.

– Оставить меня? Ну конечно! Ты чувствовал, что я буду проезжать мимо, не знаю, как, но чувствовал, ты сделал все, чтобы я снова оказалась с тобой! И тайга не отпустит меня от тебя. Ты же часть ее, так она будет защищать пожелания своей части! До последнего будет, до скончанья времен, пока ее к чертям собачьим не повырубят всю! – каждое слово отдается хлопком кулака по моей груди.

Я молчу, не зная, что ответить. Рабочие медленно расходятся, оставляя нас наедине.

Неожиданно она обмякает, точно ее враз придавливает к земле. Вспышка окончилась. Она уходит прочь.

Сколько времени прошло, прежде чем она вернулась – час или день? Не знаю, течение времени перестало ощущаться вовсе.

– Не понимаю, – едва слышно говорит она в ответ на мои извинения за ее прошлую вспышку, – документы отдали начальнику станции, он даже звонил несколько раз, сестре, мужу, тетке. На погребение никто не соизволил приехать, не знаю, что они говорили начальнику станции. А если и приедут, то когда, весной? Но весной это так нескоро. А тайга к тому времени затянет окончательно. Неужели им сюда невозможно добраться?

Для тех, кто не знает этой дороги, не работает на ней или по соседству, вполне возможно, ее как бы не существует вовсе. Подъезжая к узловой, я случайно узнал об идущей сюда «кукушке», прождал в гостинице два дня, а все это время искал полустанок, связывающий магистраль с веткой. И еле успел на поезд, уже тогда почувствовав, что цель, столь желанная, так близка. И необходимости двигаться дальше в ее поисках уже нет.

– Это… жестокая шутка, – медленно произносит она, выслушав мой рассказ.

– Может быть, твои успеют приехать до снега, забрать назад, – делаю я робкую попытку. Она качает головой, медленно, словно преодолевая незримое сопротивление.

– Назад? Нет. Я оттуда бежала, была изгнана, я и в путь этот собралась, чтобы больше не видеть никого из прежних знакомых. Порвала с ними всеми Так неужели ты думаешь…

Небо снова хмурится. Темнеет, начинает моросить мелкий нудный дождичек. Такой может продлиться и день и два, и три, а затем перейдет в первый снег.

– Приедут ли, навестят. Да и как дать знать, что ты не там, а здесь, ведь я бежала… я даже не связалась с сестрой, хотя она одна, кто поддержал мое решение уехать. Дала деньги и адрес. А я… будто потерялась по дороге… – долгая пауза. – Сестра должна приехать. И перевезти куда-нибудь, только не назад, куда-то. Ведь как же иначе?

Я молчу, не находя нужных слов, почти как прежде. Даже сам этот разговор, он так похож на те, прежние, когда она готовилась уйти от меня. Или, когда я осточертевал, уходила на несколько дней к сестре. Или к другому… наверное.

– Сестра должна приехать. Станция закроется не скоро, не раньше, чем через месяц, – наконец, произношу я, едва слышно, но она, отдалившись, не слушает или не слышит. Дождь усиливается, холм едва заметно блестит набухшей перекопанной глиной.